43-й[1] год для меня это самый тяжелый год и работала я лебедчицей.  28 февраля вышли мы с утра на смену, настроение было у нас хорошее. Но бригада чего-то… как-то встретила  нас  не очень. Говорят: «Сегодня бабы пришли – пропадем!» Ну и чего… Так это мы смену… настроение у нас было хорошее…  А к концу смены они…  «Ладно, – один говорит, – да уже жениться бы не мешало! Девки, – говорит, – хорошо работают у нас». Я говорю: «Тоня[2], смотри-ка, подружились!»  Ну, а к вечеру разыгралась «туча» – бомбежка.  К 8 часам. Мы судно заканчивали – «Моссовет»–к погрузке…  щебень… Погрузка  [была]. И на причале у нас были военные – солдаты разгружали, а в трюме  – наша бригада. И вдруг Тоня говорит: «Я , – говорит,  – пойду в убежище». Я говорю: «В 20 часов судно к отходу, все, - говорю, –  смотри, здесь начальство. Так надо заканчивать судно.» Я говорю: «Не пойдем давай!» Она пролезла под блок и… потяпала… в убежище.  Я осталась. Ну когда сильно  уже налет сделался, мы… А бригадир говорит Укман[3]: «Пошли». Мы в надстройке были третьего трюма… «Пошли  в  коридор»,  –  говорит.  Но мы заскочили, только успели заскочить, как ударило!  Ударило и…  прямо-таки…  у причала. Я тут упала. Бригадир сзади меня стоит, и я не видела, как ему стукнуло по голове.  Ну и тут закричали… Я упала.  Я тут закричала: «Дайте воды, воды мне!»  Но подошла кто-то я не помню.  Принесли мне воды немножко попить. И тут из каюты вышла доктор со штурманом. Они сразу меня подняли, руку… я уж тут не знаю, не помню ничего, как они обработали, мне завязали, потому что мы одеты в  шубах, ведь зима, февраль… И у нас трап оборвало  на машину. «Лезь!», – говорят. Грузовая машина… Я говорю: «Что на свалку что ли повезете?» «Лезь!» «А как это лезь-то?»   –  говорю.  Ну кто-то сзади мне помогли. Я уже не помню в кабину или куда меня запихали… Все-таки левую  руку я не чувствовала, что у меня она ранена. Потому что – целая рука… Привезли куда – я больше ничего не помню. Я опомнилась в каю… в этом… уже в больнице, в палате. И вот утром… началось 29 февраля[4], а у меня… мне все тяжело. Хотя правая рука у меня в гипсе – не чувствую боли. И целый день я лежала…Конечно, все время везут и везут раненых без конца там, а этим… врачам-то и не до нас, кто уже лежит. Я к вечеру закричала: «Дайте мне, хоть сестру дайте!» Я ж не могу, потом больные тут заступились – привели сестру. Сестра пришла, посмотрела, пошла доложила врачу. «Сейчас доложу, – говорит, –  врачу». Врачу доложила, говорит: «Ведите в перевязочную».  Привели в перевязочную – он посмотрел, говорит: «Надо вызывать врача военного». Военный врач пришел и решил срочно операцию, говорит, делать, иначе, говорит, она без жизни. Пошло заражение левой руки. И тут же меня… меня не отпустили, сразу, как говорится, на стол… на стол. Вот, видите, как разрезали у меня вот руку левую (показывает). Семь шрамов! И на 12 дней на вытяжку поставили! Уже… я уже очутилась в другой палате, там, где уже знаете… ближе к покойницкой, наверное (смеется)… Бабушка тут еще такая тяжелая лежала. И вот Василий Александрович… конечно… Цвинев[5] был… дай Бог ему тогда, в то время здоровья…  сейчас нет – на том свете, Царство Небесное ему! Вот… Но он такой был хороший врач… И Цвиневу верили. Дальше началось лечение. Лечение медленно поддается… Пролежала я в больнице в областной до 19, наверное, марта. 19марта нас эвакуировали в Кировск[6]… в Кировск –  там все лечение. Конечно, лечение так уж тихо, что мы другой раз слезами: «Да конца не будет, что это… сколько мы будем лежать здесь?!» И все-таки я не совсем вылечилась – и я в июле выписалась домой. Хотя я не могла еще сама  ничего есть… Это меня столько кормили, как говорится, человека держали, который поил, кормил, в туалет водил. В общем, жизнь моя была такая[7].